По Тверской — или на новый лад улице Горького — движется битком набитый автобус. Путь нам предстоит короткий, можно бы и пройтись пешком, но поскольку автобус останавливается прямо перед нами, мы тоже встаем в очередь и проталкиваемся внутрь. «Карманы береги!» — уж и не знаю, в который раз предупреждает меня мой новый знакомец. Увлекаемые толпой, мы в мгновение ока проскальзываем мимо кондукторши, которая сидит у входа, не двигаясь с места. Билеты купить мы не успеваем.
В таких случаях принято сунуть соседу стоимость билета и попросить передать кондуктору. Деньги перекочевывают из рук в руки и так же, из рук в руки, передается и ваш билет. Аналогичным способом приобретают билеты и те пассажиры, которым предоставлено право входить через переднюю дверь: беременные женщины, старики, инвалиды, матери с детьми.
До сих пор билеты всегда брали мои спутники, теперь очередь за мной, но мелких денег у меня нет. Я вручаю своему непосредственному соседу десятку и говорю: «Четыре до Красной площади».
Нас с кондуктором разделяют по меньшей мере человек тридцать, цепляющихся за поручни. Какое-то время мне еще удается проследить путь синенькой бумажки, но потом та исчезает с глаз долой. Публика в автобусе — на западноевропейский взгляд — отнюдь не вызывает доверия. Да и десять рублей — сумма немалая. Пропадет так пропадет, утешаю я себя, главное — моя совесть чиста. Во всяком случае, никто не упрекнет нас, что мы решили прокатиться «зайцем», что, кстати сказать, здесь и не практикуется. Проходит минут десять, нам уже вот-вот выходить, ни билетов, ни сдачи нет как не бывало. Достаточно всего лишь одному человеку из тридцати нарушить цепочку, что в толкотне и непрестанном движении от входа к выходу осуществить проще простого. Не беда, по крайней мере, обогащусь опытом, думаю я.
Опытом я и в самом деле обогащаюсь. В этот момент кто-то легонько подталкивает меня в плечо: стоящий позади меня человек, змеиным движением изогнув туловище, поверх головы сует мне билеты и сдачу. Даже при всем желании я не смог бы затолкать их в карман.
После того как мы выходим из автобуса, я, дав волю любопытству, пересчитываю сдачу. В точности девять сорок, ни копейкой меньше. В ответ на недоуменные взгляды моих спутников делюсь с ними своими наблюдениями, поскольку факт кажется мне характерным. Насилу мне удается втолковать им, что здесь, на мой взгляд, такого уж особенного. Деньги не пропали по дороге? Никто не присвоил их себе? Да у нас сроду такого не бывало! Я ссылаюсь на пресловутых карманников.
— О, это же совсем другое дело! Деньги на билет и воришка передаст без всякого, ему и в голову не придет украсть их. Тут ведь речь идет о доверии. «О важной функции коллектива», — тотчас научно формулирует один из нашей компании.
Я выхожу из дома рано утром, в ту пору, когда рабочий люд устремляется на заводы. По дороге встречаюсь со своим знакомым, мы спешим в район города за зданием Коминтерна, куда, согласно карте города, ведут широкие проспекты, однако сейчас можно пробраться лишь узкими, извилистыми проходами меж заборов и изгородей: тут также идет строительство метро.
На полпути вдруг средь ясного неба разражается ливень — по московскому обыкновению, как из ведра. Вместе с толпой прохожих мы тоже бегом устремляемся к ближайшей подворотне, где и пережидаем дождь. Через полчаса ливень враз прекращается, и солнце вновь жарит вовсю. Мы уже слегка припозднились, а потому припускаемся со всех ног по тесным проходам. И попадаем в затор.
Толпится народ, слышатся ругательства и смех. Узкую дорогу в одном месте залило водой, впереди ярко блестит лужа метра этак в два шириной, ни дать ни взять внезапно забивший чудотворный источник.
Это единственный прямой путь, если возвращаться и идти в обход, потеряешь как минимум минут десять. Некоторые решают взять препятствие штурмом и под общий смех шлепают по луже. Иные простаки пытаются перебраться, наступая лишь на пятки, но выйти сухими из этого разлива не удается никому.
Досада, но вместе с тем и веселье все возрастают и достигают кульминации в тот момент, когда некий престарелый стоик вдруг скидывает обувку, стягивает носки и преспокойно заходит в воду. Его пример заразителен, в следующую минуту ему следуют остальные. Согласно моей импровизированной статистике, процентов у тридцати мужчин дырявые носки, женские чулки небезупречны у каждой четвертой. Прислонясь к забору, мы тоже начинаем расшнуровывать ботинки.
— Товарищ, вы меня не перенесете? — раздается голос позади нас. — Я нетяжелый, всего пятьдесят одно кило!
Обычно стараешься приспособиться к местным обычаям. Вот и мы оборачиваемся и хватаем под мышки хлипкого товарища, который, с носками в одной руке, с башмаками в другой, размахивает ими на манер матроса, шлющего флажками сигналы на сушу.
— Эй, погодите обуваться! — слышится возглас издалека. — Здесь еще одна лужа!
Но пока мы успеваем туда добраться, рабочие уже перебрасывают через лужу мостки.
Должно быть, уже минуло два часа пополуночи, когда я в одиночку бреду по Кузнецкому Мосту, где, конечно, и намека нет на мост, как тщетно было бы искать ореховые деревья на Большой ореховой улице в центре Пешта. Это торговая улица, даже сейчас, средь ночи, по обе стороны ее сверкают витрины и светятся вывески. На ступеньках магазинов дремлют пожилые мужчины и женщины в обнимку с большущими старомодными ружьями — это ночные сторожа. Прежде чем свернуть на Лубянку, я закуриваю русскую папиросу, вкус которой уже стал для меня привычным так же, как и на редкость длинный мундштук. Он сохранился по традиции, этот длинный мундштук, от тех времен, когда русские носили лохматые бороды, зимой сплошь покрывавшиеся инеем. Тем самым тлеющий огонек на расстоянии не представлял опасности для бороды, а борода не грозила загасить папиросу. Да и рукой в перчатке так было удобнее держать ее. Я еще моргаю, ослепленный вспышкой спички, когда передо мной возникает какой-то военный; по синему околышу фуражки я догадываюсь о его причастности к ГПУ, а по петлицам определяю офицера. Он скороговоркой произносит какие-то слова, указывая на мою папиросу.
Слов его я не разобрал, но в жесте мне чудится запрет. Вероятно, здесь нельзя курить. Как бы извиняясь, я поднимаю руку, чтобы бросить папиросу.
— Нет-нет! — восклицает военный, перехватывая мою руку. Он вновь быстро-быстро сыплет словами, будто изображая мчащийся поезд, и я вроде бы улавливаю слова «папиросы» и «магазин».
На сей раз мой жест выражает недоумение и растерянность. Он качает головой и тоже растерянно оглядывается по сторонам. Проследив за его взглядом, я вижу, что мы стоим у внушительного здания ГПУ. Напротив высится десятиэтажная громада современного жилого дома.
— Папиросы! — эхом повторяю я за ним и снова делаю жест, готовясь бросить недокуренную папиросу.
Он опять не дает мне это сделать, опять качает головой, я же развожу руками, давая понять, что со мной говорить бесполезно.
Да и он отказывается от дальнейших попыток, безнадежно махнув рукой. Меряет меня взглядом и с улыбкой, к которой примешивается и доля нетерпения, вопрошает:
— Товарищ?
Я отвечаю жестом, который можно истолковать и так и этак. Втянув голову в плечи, вновь развожу руками, давая понять, что даже смысл вопроса мне не ясен.
На мгновение я замираю в этой позе. Военный смотрит на меня и с гримасой, которая должна мне объяснить, что другого выхода нет, обеими руками ощупывает сперва верхние, затем нижние карманы моего пиджака.
Я и без того пребываю в растерянности, теперь же окончательно теряюсь. О ГПУ я тоже кое-что читал.
Похоже, во всех четырех карманах ничего подозрительного не обнаружено. Теперь черед за брючными карманами. В первых двух действительно пусто, а в заднем кармане спрятан красивый берестяной портсигар, купленный на днях за двенадцать рублей. Неужто на него польстится?
Вот именно! В следующий миг военный уже держит портсигар в руках и с торжествующим смехом хлопает по нему с такой силой, что кажется, раздавит в лепешку.
— Можно?
И не дожидаясь ответа, открывает портсигар, тем самым словно открывая заслоны в моей душе: я с облегчением вздыхаю.
Удивительным образом у меня прорезается слух и даже развязывается язык. Слова «папиросы», «магазин» «ночью», «закрыт» наконец-то выстраиваются в порядок в моем ошарашенном мозгу.
— Если магазины уже закрыты, то теперь они до утра не откроются, так что уж позвольте угостить вас папироской... да возьмите про запас, — завожу я разговор и продолжаю говорить до самого конца Черкасского переулка, куда мы сворачиваем.
В петлицах у него поблескивают два красных кирпичика.
— Генерал?
Он улыбается и пожимает плечами.
Теперь впереди у нас Ильинка, и пока мы проходим ее, я силюсь сколотить фразу, смысл которой заключается в следующем: ни разу в жизни со мной не случалось, чтобы офицер останавливал меня на улице попросить сигарету. Он улыбается и пожимает плечами, не видит в этом ничего особенного. Папиросы у него кончились, а магазины закрыты, он увидел, что я курю, вот и обратился ко мне. Я бы на его месте не попросил, что ли? Почему?
— Пожалуй, постеснялся бы.
Ну что ж, пора привыкать к тому, что здесь люди не стесняются друг перед другом. Вот шестнадцать лет назад, когда он еще работал слесарем на Путиловских заводах...
