Утро 15 июня 1862 г. для государева наместника в Царстве Польском генерал-адъютанта Лидерса началось с обычной процедуры туалета. Лидерc любил эти минуты. Глядя на своё изображение в зеркале, он наблюдал за ловкими движениями парикмахера, который, будто садовник, ухаживающий за редкой посадкой, придавал его усам законченно-грозный вид. Возле двери, вытянувшись во фрунт, в безмолвии стояла шеренга денщиков, державших в руках предметы одежды наместника: мундир, голубую ленту с поблёскивавшими орденами, шляпу, шпагу и трость.

Парикмахер давно закончил свой труд, но наместник продолжал оставаться в кресле. Он никак не мог отделаться от мысли, что сегодняшнее утро не принесло желаемого настроения.

Лидерc был человеком неглупым и решительным. И хотя он знал, что государю доносят о его пагубных страстишках к танцовщицам, но в управлении беспокойной российской провинцией он был истинный «слуга царю». Что же касается второй половины крылатой фразы, то здесь Лидерc невольно поморщился; стоявшие в нескольких шагах солдаты были чрезвычайно далеки от его помыслов.

И вот этих-то солдат пытались подбить к бунту офицеры, которым он вчера подписал смертный приговор. Арнгольдт, Сливицкий, Ростковский — словно на телеграфной ленте, в мозгу отпечатались фамилии.

Из переписки А.Н. Лидерса и военного министра Д.А. Милютина

Считаю совершенно необходимым приговор над офицерами 4-го батальона привести в исполнение без всякого смягчения. Крайне нужен пример строгости. Полагал бы исполнить в Новогеоргиевске, чтобы устранить демонстрации[1].

По утрам Лидерc непременно прогуливался по Саксонскому саду, где выпивал один-два стакана минеральной воды, и возвращался в замок к завтраку. Не изменил он привычке и в этот день. Вежливо раскланивался с дамами, с небрежностью повелителя кивал офицерам и штатским. Когда он поравнялся со статуей, изображавшей Клио — покровительницу истории, прогремел выстрел. Лидерс схватился за лицо, по рукам потекла кровь. Раздались крики: — Убили! Убили!

Неизвестный автор сообщал о подробностях покушения.

«Колокол» № 143 от 1 сентября 1862 г.

Этот выстрел был сделан в Саксонском саду в 8 часов утра, в десяти шагах, посреди гуляющей публики, военной и гражданской. Стрелявший хладнокровно продул пистолет, положил его в карман и вышел через кондитерскую из сада. Гулянье продолжалось, никто из публики не тронулся остановить его. Полиция и общее мнение приписывают выстрел русскому, движимому чувством мести за утверждение приговора о расстрелянии, и поэтому правительство, чтобы не показать, что трусит, поторопилось расстрелять приговоренных.

Покушавшимся был подпоручик 15-го пехотного Шлиссельбургского полка Андрей Афанасьевич Потебня. Только ли месть руководила им? Без сомнения, гибель друзей по Комитету русских офицеров в Польше, который он возглавлял, требовала отмщения. Но в то же время этот выстрел был согласованным шагом русских и польских революционеров в ответ на террор властей в Варшаве. Сразу же после покушения Потебня пришел на квартиру другого руководителя Комитета — Ярослава Домбровского и, сильно волнуясь, сказал: «Я всадил ему в башку Арнгольдта и Сливицкого».

Из списка военных политических преступников

№п/п, звание, фамилия:
Подпоручик Потебня Шлиссельбургского полка

В каких преступлениях замешан и где воспитывался:
Согласно информации ген.-адъют. Крыжановского, оказался замешанным в деле Ковальского, подозреваемого в покушении на жизнь графа Лидерса. Этот офицер скрывается и вычеркнут из списков. Воспитан в Константиновском кадетском корпусе[2].

Поднявший руку на одного из высших имперских чиновников и внесённый в черный список, Андрей Потебня был юн, твёрд в убеждениях и полон надежд...

Родился он 19 августа 1838 г. в небольшом хуторке Перекоповцы близ города Ромны, Полтавской губернии. С раннего детства рос в атмосфере постоянной заботы о хлебе насущном. Небольшое жалованье отца, штабс-капитана в отставке, и доходы от имения с пятью душами крепостных вряд ли могли служить источником сытости и праздности. Афанасий Ефимович слыл в округе «добрым барином» и не препятствовал сближению детей, которых, кроме Андрея, было ещё трое, с крестьянами. Среди них прошли первые семь лет его жизни.

В восьмилетнем возрасте мальчик был отдан в Орловский кадетский корпус, но незадолго до конца второго года обучения вынужден прервать учебу и отправиться в сопровождении отца в далекое путешествие в Полоцк. Мог ли предположить Афанасий Ефимович, что к переводу его сына в Полоцкий кадетский корпус приложил руку сам Николай I? Точнее, Потебня-младший оказался лишь одной из песчинок, сорванных с места волей государя, узнавшего о нарушении национального равновесия в корпусах и о недостаточном усердии, с которым воплощается его идея о русификации юных дворян из западных губерний Российской империи.

Из «Наставления для образования воспитанников военно-учебных заведений»

Христианин, верноподданный, русский, добрый сын, надежный товарищ, скромный и образованный юноша, исполнительный, терпеливый и расторопный офицер — вот качества, с которыми воспитанник военно-учебных заведений должен переходить со школьной скамьи в ряды императорских армий, с чистым желанием отплатить государю за его благодеяния честной службой, честной жизнью и честной смертью[3].

Среди воспитанников Полоцкого кадетского корпуса выходцы из богатых семейств составляли лишь малую часть. Большинство кадетов только по документам считались потомственными дворянами. В 1840 г. в корпус были приняты первые малолетние шляхтичи, а ко времени появления в нём Потебни поляки составляли почти одну треть. Именно незнатность происхождения сблизила кадетов различных национальностей.

Об Андрее Потебне в корпусе сложилось мнение, что он честен и прям, пытается дойти до всего сам, не предаст товарища, готов постоять за себя и за других, твёрдо отличает правду от лжи, ненавидит подлиз и шпионов, в меру набожен. Очевидно, потому к нему тянулись те, кто хотел обрести уверенность в себе, нуждался в защите от тирании старших.

Как несомненно одаренный человек, Потебня своим образованием, умением разбираться в людях и явлениях обязан был только самому себе. Казарменная обстановка вряд ли способствовала его нравственному и духовному развитию. Во многом компенсировали этот вакуум произведения Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Белинского, Мицкевича, проникавшие в корпус контрабандой и зачитывавшиеся до дыр.

Потебня и его друзья взрослели, но сложившееся в роте братство по духу не смогли разрушить ни ябедники, ни подзатыльники и розги, ни карцер. И неспроста, наверное, товарищи Потебни Мельхиор Чижик, Иоаким Обезерский, Александр Снежко-Блоцкий, Владимир Галлер стали видными борцами за свободу. От них Андрей узнал, как звучит надпись на знамени польских повстанцев, они помогли ему выучить польский язык.

В июле 1854 г. после успешной сдачи выпускных экзаменов А. Потебня в числе сорока трёх кадетов направляется в Петербург, в Дворянский полк для завершения образования. И хотя полковой распорядок дня до мелочей размерял день «от полудни и после», но в нём, к удовольствию юноши, нашлось место и для прогулок по городу.

Всякий раз Андрей ловил себя на мысли, что более всего его тянет на Сенатскую площадь. Живое слово, которое, как известно, и калёным железом не выжжешь, проникало через корпусные стены. Пламенные, страстные, призывные стихи поэтов-декабристов, рассказы о восстании 14 декабря находили отклик в молодых сердцах.

Дворянский полк располагал прекрасно подготовленными и прогрессивно настроенными педагогами. Немалая заслуга в воспитании у будущих офицеров чувства любви к Отечеству, к народу принадлежит Петру Лавровичу Лаврову, преподававшему математику. Зарождавшиеся у него мысли «о сознательном участии молодёжи в общественной жизни, о неоплатном долге» перед простыми людьми во многом предопределили путь кадетов Дворянского полка (в 1856 г. он был переименован в Константиновский кадетский корпус). Среди тех, кто учился здесь вместе с Андреем Потебней, мы находим имена Ярослава Домбровского, Зыгмунта Падлевского, Павла Огородникова, Петра Краснопевцева.

Согласно распределению, восемнадцатилетний прапорщик Андрей Потебня направлялся в Шлиссельбургский пехотный полк, квартировавший в Царстве Польском.

Судьба польского национально-освободительного движения была сложной, противоречивой, полной драматических событий. От восстания Костюшко до создания тайных патриотических организаций начала XIX в., так называемых «национальных масонов», близких к декабристам и поддерживавших их идею братской конфедерации славянских народов; от «консервативной революции» 1831 г., в которой откровенное предательство аристократической партии привело к кровавой развязке, до создания Демократического общества — центра прогрессивной части эмиграции; от вооружённых восстаний 1846 и 1848 гг. в Кракове и Познани до постепенной консолидации сил для нового наступления — таковы наиболее важные исторические вехи на пути освобождения Польши. Время приезда Потебни в полк совпало с началом нового пробуждения страны к политической жизни.

Новичка встретил офицерский коллектив, жизнь которого между разводами, смотрами, учениями была заполнена кутежами, игрой в карты и весёлыми похождениями. Но среди этой компании выделялись молодые люди, тяготившиеся присутствием на батальонных и полковых вечеринках. Потебня быстро сошелся с ними. Собирались на квартирах, читали стихи, говорили о необходимости перемен, об облегчении участи солдат. Идеи освобождения легко воспринимались армейской молодежью, чьё происхождение и образ жизни были сходными с разночинскими. В умах офицеров незримо зрел бунт, и репрессивные меры начальства здесь были бессильны. За молодые сердца успешно сражался герценовский «Колокол». Для Потебни он служил не только важнейшим источником информации, но и побуждал к глубоким размышлениям. На его страницах он находил многие ответы на волновавшие вопросы.

Случилось так, что Потебне на время пришлось оставить Польшу. В ноябре 1858 г. он был направлен в Царскосельскую стрелковую школу, где в течение года проходили усовершенствование пехотные офицеры. Перевод этот Андрей встретил с радостью — из Петербурга шли вести об офицерских кружках, в которых наверняка были и его друзья по кадетскому корпусу. Он отправлялся в столицу с багажом двухлетней армейской службы, с намерением сблизиться с передовыми людьми России. И это ему удалось.

У каждого человека есть периоды, оставляющие значительный след в жизни. Для Потебни поворотным стал год учёбы в Царском Селе. В Петербурге на молодого офицера обрушился поток печатных изданий: правительственных, коммерческих, литературных. Но он уже обладал достаточным опытом и остановил свой выбор на «Современнике», в котором сотрудничали Н.Г. Чернышевский и Н.А. Добролюбов, воспитавшие подцензурными статьями целое поколение настоящих революционеров, остроумном сатирическом журнале «Искра» и «Военном сборнике», выступавшем против крепостнических порядков в армии.

Как и рассчитывал Потебня, в столице оказались многие, кого он знал по совместной службе, но встреча с Домбровским была наиболее приятной. Ярослав готовился к вступительным экзаменам в Николаевскую академию Генерального штаба, а между занятиями организовывал литературные вечера, на которые собиралось множество народу.

В квартире, снимаемой Домбровским, было шумно, накурено, до хрипоты спорили об освобождении человечества, мечтали о времени, когда можно будет свободно излагать мысли, обсуждали новые литературные произведения, строили всевозможные проекты.

Из выводов следственной комиссии по делу о литературных вечерах, проводившихся на квартире штабс-капитана Домбровского

По мнению С.-Петербургского обер-полицмейстера... обстоятельство дает повод подозревать, что... действительно существовали в здешней столице под именем литературных вечеров сборища, имевшие другие цели[4].

Истинные цели вечеров были известны немногим. Через Домбровского Потебня, ставший их постоянным участником, познакомился с членами петербургских кружков: Василием Каплинским, Людвигом Звеждовским, Петром и Николаем Хойновскими, офицерами Артиллерийской и Инженерной академий. В декабре 1858 г. он организовал кружок в Стрелковой школе.

На занятиях в школе Потебня с жадностью впитывал новое, особенно когда их проводил полковник Обручев, рассказывавший о готовящейся реформе в армии, внушавший слушателям уважение к солдату.

Офицер Генерального штаба Николай Николаевич Обручев имел как бы две жизни. Одна — это та, которой он жил в служебное время: заседания, советы, чтение лекций; о другой знали немногие. Встречи с Чернышевским и Добролюбовым, переписка с Герценом и Огарёвым, визиты в Лондон под видом знакомства с постановкой военного дела в Англии и, наконец, опека «Потебниного общества», как называли себя кружковцы Стрелковой школы. Мы не располагаем свидетельством, что именно Обручев познакомил Потебню с Чернышевским, но знаем точно, что знакомство такое состоялось.

Из воспоминаний А.А. Слепцова, одного из будущих руководителей тайного революционного общества разночинцев «Земля и воля»

После знакомства с Потебней (у Чернышевского) мы стали работать с ним в одной пятерке[5].

Произошло это, по всей видимости, в период обучения в Стрелковой школе. Пятерка была руководящим звеном революционной организации «Земля и воля», непосредственную принадлежность к которому, как теперь установлено, имел Чернышевский. Но в 1859 г. организации еще не существовало, и поэтому эти строчки наводят на мысль о продолжительном и прочном знакомстве Потебни и Чернышевского. Беседы с Николаем Гавриловичем укрепили в Андрее мысль о жертвенном служении добру. Отныне он отчётливо видел перспективы революционной деятельности, в которой на первый план выступало русско-польское содружество. Ему были понятны и близки мысли организатора офицерского кружка в Петербурге Сераковского о том, что братство, любовь, взаимное уважение к личности лежат в основе наших нравственных понятий. Дальнейшее необходимое развитие мыслей о братстве между людьми — есть мысль о братстве между народами. Наши сыновья или внуки увидят, может быть, тесные союзы всех народов — германского, славянского и, наконец, общий европейский союз.

За время отсутствия Потебни в Польше освободительное движение сделало шаг вперёд, в самой же России складывалась революционная ситуация. Тульские, тверские, саратовские, полтавские, вологодские и другие помещики торопили царя Александра II с отменой крепостного права сверху. Волновалась крестьянская Русь, и отголоски этих волнений стали доходить в Польшу.

Ещё в 1831 г. крупное полуфеодальное польское дворянство объединилось в партию «белых». Польские магнаты выдвигали программу пассивной легальной оппозиции. В противовес аристократам революционные силы сплачивались в свою организацию. Она получила название партии «красных». Состав её был неоднороден: мелкопоместная шляхта, средние буржуа, рабочие, ремесленники, крестьяне имели различные взгляды на будущее Польши. Внутри партии шла острая борьба по вопросам ликвидации феодализма, предоставления независимости литовскому, белорусскому и украинскому народам.

Движение вылилось в форму демократических манифестаций, которые не единожды завершались кровопролитием.

Потебня, как мог, разъяснял солдатам суть происходящего, пытался вызвать в них сострадание к выступлениям польского народа. Офицеры-патриоты пока ещё не стали по ту сторону баррикад, но их выбор был уже сделан, выбор решительный и окончательный. Кровавые события в Польше активизировали деятельность имеющихся и создание новых офицерских кружков. Задачу их объединения успешно решали Василий Каплинский и Андрей Потебня. Идейной основой такого объединения стал «Колокол», к издателям которого обратились офицеры, но, по всей вероятности, первое письмо не дошло. Выдержки из второго опубликованы Герценом и Огарёвым.

М(илостивый) Г(осударь). В своём воззвании к русским войскам в Польше в (18)54 г. Вы писали: «Мы скажем вам, что делать, когда придёт час». По нашему крайнему убеждению, этот час пришёл; что можно было сделать, сделано; если Вы имеете верное понятие о положении дел в Польше, Вы должны знать также и дух войска в Польше; мы настолько сблизились с патриотами польскими, что во всяком случае примем прямое участие в близком восстании Польши; но мы настолько привыкли уважать Ваше имя, что хотели бы знать Ваше мнение по этому вопросу. Я уже писал Вам раз, по поручению своих товарищей; тогда я ещё не знал, что пропаганда будет так легка и так успешна; теперь войско, квартирующее в Варшаве, стоит на такой ноге, что готово драться со своими, если б они вздумали идти против поляков... От имени многих русских офицеров обращаюсь к Вам с просьбой уведомить нас о Вашем мнении о положении нашем в Польше.

С декабря 1861 г. в Варшаве в должности полкового квартирмейстера 4-й пехотной дивизии проходил службу Ярослав Домбровский. Вместе с Каплинским и Потебней им была намечена программа действий, все усилия сосредоточились на подготовке революционного выступления. Сложность заключалась в разбросанности сил, в отсутствии шрифтов для печатания прокламаций, в невозможности получать нелегальную литературу. Вчерашние выпускники кадетских корпусов, безусые прапорщики, поручики, штабс-капитаны представляли в организации, названной Комитетом русских офицеров в Польше, русских, украинцев, белорусов, поляков, латышей, литовцев. Интернациональное братство жило единой целью — свержением царизма. К концу 1861 г. в нём насчитывалось около двухсот членов. В этот период Андрей Потебня решается подать в отставку.

Из верноподданнейшего прошения А.А. Потебни об увольнении его от военной службы по домашним обстоятельствам

...С усердием и ревностию желал бы и далее продолжать столь лестную для меня воинскую вашего императорского величества службу, но домашние мои обстоятельства вынуждают оставить оную...

...Я, нижеподписавшийся, даю сей реверс в том, что если по всеподданнейшей моей просьбе разрешится мне увольнение от службы, то я ни о каком казённом пропитании просить нигде не буду. Жительство по отставке буду иметь в Полтавской губернии в г. Ромны. Марта 20 дня 1862 года г. Варшава[6].

Потебня явно лукавил. В Ромны он не собирался. Свобода необходима была ему для более активного участия в революционном движении.

Сухие строчки прошения об отставке не передают того драматизма ситуации, в которой оказался Андрей Потебня. В феврале 1862 г. Комитету был нанесён первый удар.

Из рапорта генерала Крыжановского военному министру Милютину

У поручика 4-го стрелкового батальона Каплинского найдена была зловредная брошюра, которую он хранил при себе. Как из содержания этой брошюры видно, что она писана одним из артиллерийских офицеров и для артиллерии, то ... временно главнокомандующий армией поручил начальнику артиллерии армии распорядиться производством строжайшего следствия для открытия сочинителя упомянутой брошюры[7].

Каплинский был арестован, на допросах держался мужественно, принадлежность ему тетради с записями листовки «Великорус», выдержек из статьи Герцена «С кем Литва?», ответа Огарёва на «Ответ “Великорусу”» и комментариев к ним отрицал, никого из товарищей не назвал. После ареста Каплинского руководство армейской организацией легло на плечи Андрея Потебни.

При его непосредственном участии был переработан текст распространявшейся с осени 1861 г. прокламации «К молодому поколению», написанной Шелгуновым и Михайловым. «Довольно дремать, довольно заниматься пустыми разговорами, — обращался Потебня к офицерам, — наступает пора действовать!»

Известно: беда не приходит в одиночку, и следом за Каплинским в казематах Варшавской цитадели оказались ближайшие помощники Потебни по Комитету поручики Арнгольдт, Сливицкий, Абрамович, штабс-капитан Непенин, подпоручик Плешков. Приговор был очень жесток. Вот тут и раздался выстрел Потебни, после которого он вынужден был перейти на нелегальное положение.

И всё же организация не была сломлена. Более того, наметившийся русско-польский союз усилиями Домбровского и Хмеленского стал прочнее и действеннее, и на повестку дня выдвинулся вопрос о вооружённом восстании. По плану Домбровского, оно должно начаться с захвата арсеналов Варшавской цитадели и крепости Модлин, где в гарнизонах было много членов Комитета. Дальше восстание должно было охватить всю Польшу. План Домбровского имел все шансы на успех, поскольку опирался на вовлечение в борьбу крестьянства. Выступление намечалось на август 1862 г.

Но случилось непредвиденное. План подвергся жестоким нападкам как соглашателей партии «красных», так и членов кружка «сибиряков» — бывших ссыльных, возвратившихся из Сибири. Немалую лепту в очернение предложенного варианта внёс член партии «белых» Кароль Маевский, позёр, имевший, однако, авторитет в студенческой массе. Фактически ему удалось переформировать Центральный национальный комитет[I]. Противники вооруженного выступления с первых дней пребывания в ЦНК взяли под сомнение силы армейской организации и настояли на проверке их готовности, что и было поручено Гиллеру и Косковскому. Потебня и Домбровский были вне себя. Больше всего задели слова Агатона Гиллера на встрече с руководителями армейских революционеров:

«Помните, господа, что, если, рассчитывая главным образом на помощь военных, мы её не получим и вследствие этого наше восстание будет подавлено, вы будете в ответе не только за бесполезно пролитую кровь, но и за отдаление независимости Польши и свободы России»[8].

По докладу Гиллера и Косковского ЦНК отложил восстание на неопределённый срок.

Нетрудно представить, что переживал в эти дни Потебня. На глазах рушилось создаваемое тяжким трудом единство, без которого, как он полагал, невозможен успех в борьбе за национальное возрождение Польши. И хотя они с Домбровским не опустили рук, но благоприятный момент был упущен. К тому же полиция арестовала Маевского, чьё слабоволие могло раскрыть планы подпольщиков. Очевидно, кое-что стало известно и русскому командованию, начавшему перетасовку частей.

Домбровскому удалось восстановить равновесие в ЦНК, где возобладало решение об организации террористических актов против высших представителей царской администрации в Польше. 21 июня в великого князя Константина, ставшего наместником вместо Лидерса, стрелял Людвиг Ярошинский. Великий князь был легко ранен, а Ярошинский схвачен. 24 июня во всех церквах по случаю спасения наместника были назначены молебны. Но в походной церкви Ладожского пехотного полка панихида состоялась совсем по другому поводу. Поминали казнённых офицеров Арнгольдта и Сливицкого (Ростковский был католик).

Из доноса священника Виноградова командиру 4-го армейского корпуса генералу Хрулёву

Я не хотел служить панихиды, но поручик Огородников подошёл ко мне с таким угрожающим видом, что я перепугался, полагая, что он хочет убить меня. Он действительно мог убить меня, потому что сочувственно относился к политическим убийствам и дерзко судил о правительстве. Терпение и смирение поручик Огородников называет «добродетелью баранов»[9].

Священник упустил немаловажную деталь. Тот же Огородников передал ему немалую сумму, которую собрали в складчину офицеры. Так или иначе, по доносу святого отца Огородников (поручик 6-го стрелкового батальона), Зейн (поручик Олонецкого пехотного полка) были приговорены к годичному заключению в казематы Новогеоргиевска, Готский-Данилович (поручик 5-го стрелкового батальона) отправился туда же на 9 месяцев, более 20 участников этой панихиды были переведены в различные части в глубь империи.

Потебня понимал опасность открытого излияния чувств, но не стал отговаривать товарищей — память погибших требовала воздаяния хотя бы христианских почестей. Без сомнения, потери не могли пройти бесследно для армейской организации, и здесь понадобилось всё умение Потебни сплачивать офицеров и возрождать деятельность кружков там, где она постепенно угасала. Андрей Афанасьевич стал готовиться к отъезду в Лондон, предварительно наметив с Домбровским и руководителями кружков вопросы, которые необходимо было обсудить с Герценом и Огарёвым.

До портового бельгийского города Остенде Потебня, снабжённый документами, изготовленными польскими друзьями, добрался по железной дороге. В сутане, с небольшой бородой, с чётками и евангелием в руках он был похож на молодого монаха, скромного и набожного. Соседи по купе и подумать не могли, что под личиной приверженца веры скрывается руководитель революционной организации, розыск которого объявлен в Польше, а агенты заграничных бюро III Отделения получили указания немедленно арестовать его и препроводить в Россию. Но до Лондона Потебня добрался успешно и с волнением перешагнул порог небольшого особняка, где жил Герцен.

Беседы с «лондонским изгнанником» оставили глубокий след в душе. Потебня рассказал об организации, о росте её влияния на солдатские массы, о том, что офицеры готовы отдать жизнь во имя свободы России и Польши. Герцен слушал внимательно, но был впервые в нерешительности: цели армейских революционеров были благородны, но невыполнимы... из-за слабости русско-польского союза. Александр Иванович опасался, что, призвав офицеров к действию, он толкнёт их на явную гибель.

Потебня был представлен Огарёву и Бакунину. Каждый из них имел собственный взгляд на перспективы революционного движения. И если Герцен и Огарёв были сдержанны в отношении польского восстания и понимали, что для успеха требуются благоприятные условия и тщательная подготовка, то Бакунин, по словам Герцена, принимал «второй месяц беременности» в развитии событий в Польше за «девятый».

И всё же убеждённость, с которой Потебня говорил о силе и влиянии партии «красных», доказывал необходимость участия русских в польском освободительном движении, возымела действие. В памяти Герцена, Огарёва, Бакунина, сотрудника редакции «Колокола» Кельсиева Андрей Афанасьевич остался человеком «без ран, без сомнений, без фраз», который «так и дышит верою и всё это так просто, без рисовки».

Молодость Потебни не помешала сближению с видными революционерами, наоборот, вызвала у людей с огромным жизненным опытом симпатию и уважение. В руководителе армейских революционеров они увидели достойного продолжателя традиций 1825 г., а в самой организации явно просматривалась преемственность их исторического опыта.

Домбровский с нетерпением ждал возвращения друга и был необычайно рад результатам поездки. 24 июня 1862 г. Центральный национальный комитет издал инструкцию для повстанческих подпольных организаций, которая открыто объявляла о подготовке к вооружённому восстанию. Но 26 августа армейская организация и ЦНК лишились Домбровского. Он был арестован полицией, которая продолжала расследовать покушение на Лидерса и попутно искала компрометирующие факты по литературным вечерам.

Потебня опасался, что с арестом Домбровского нарушаются связи армейских революционеров с партией «красных», и опасения эти имели под собой реальную почву. В ЦНК постепенно утвердилось влияние Агатона Гиллера и умеренных, считавших вовсе не обязательным поддерживать контакты с Комитетом русских офицеров в Польше. Чувствуя, чем это грозит движению, узник Александровской цитадели Домбровский советовал вызвать из-за границы члена ЦНК Зыгмунта Падлевского. В те нелегкие дни поддерживать налаженные контакты Потебне помогал Бронислав Шварце — решительный сторонник русско-польского союза. Ему и Падлевскому стоило больших усилий восстановить пошатнувшееся единство. А доказательством того, что армейская организация существует и борется и в ответ на наступление реакции сплачивает свои ряды, стала листовка от 18 августа 1862 г.

Из листовки, не получившей названия

Оставьте его (трон. — Б.К. ) на мгновение, государь, спуститесь в душные казармы, пройдитесь между группами солдат, нижайших ступенек вашего трона, разбирающих жадно по складам слова правды, охотно подаваемые их старшими товарищами, а вашими благодарными слугами, следите всюду за солдатом, и каждый ваш шаг усилит в вас уверенность, что это не николаевский воин... что солдат если не совсем ещё понимает, то предугадывает, что не отечество для царя, а царь для отечества. Не помогут казни, цепи Каплинских не окуют нас всех, обыски не вырвут у нас мысли... И потому продолжайте свое, и мы не остановимся, а с надеждою на бога, которого вы так обманываете, и с уверенностью в справедливость начатого, а следовательно, и в силу нашу и успех дела нашего, пойдем вперёд[10].

В листовке обращение к царю занимает едва ли не треть. Что это? Отголоски глухих надежд на человеколюбие монарха, ореолом которого с момента восшествия на престол увенчан Александр II, или расписка в слабости организации? Не то и не другое. И подготовленный затем текст адреса к великому князю Константину, то есть опять к представителю высшей власти, инициатором которого был Андрей Потебня, и сбор подписей под ним есть не что иное, как свидетельство высоких нравственных качеств каждого из почти трёхсот членов Комитета русских офицеров в Польше, поставивших свои фамилии под этим документом.

Не следует забывать, что все они были дворяне, пусть небогатые, но дворяне, и сознание отступничества от присяги, в которой звучали близкие им слова «честь», «вера», «Отечество», накладывало особый отпечаток на деятельность офицеров.

Не питая иллюзий о результатах обращения к царю, Потебня и его товарищи всё же решаются ещё раз просить представителя высшей власти предотвратить кровавую драму.

Между тем она назревала с каждым месяцем. Маркиз Велепольский, поставленный во главе гражданской администрации в Варшаве, действовал лукаво и изворотливо, пытаясь привлечь к себе сторонников и отвратить их от партии «красных». Но расчёт на то, чтобы вбить клин в отношения ЦНК с народом, не оправдался. Авторитет Центрального национального комитета рос день ото дня.

Ненадолго в Варшаву заехал Сераковский, направлявшийся в заграничную командировку. Среди новостей одна была наиболее значительна — разрозненные кружки и организации России слились в единое общество «Земля и воля».

Из печатного обращения «Свобода» № 1

...Комитет, естественным течением обстоятельств поставленный во главе русского революционного движения, ответствует пред каждым из членов «Земля и воля» в том, что он будет неуклонно и постоянно вести дело к предположенной цели — к разрушению императорского самодержавия и к торжеству народных интересов[11].

Потебня понимал, что в условиях роста польских конспиративных организаций, расширения сети кружков Комитета русских офицеров, создания всероссийского тайного общества необходимость союза русских и польских революционеров окончательно созрела и становилась неотложной. ЦНК в Лондоне должны были представлять Падлевский и Гиллер, эмигрантское общество польской молодёжи, имевшее штаб-квартиру в Париже, — Милевич. Намеревались прибыть из Петербурга и представители землевольцев, но по неизвестной причине их приезд в Лондон не состоялся. Комитет русских офицеров делегировал в столицу Англии Потебню.

За чайным столом у Герцена шли жаркие споры. Отрывок из «Былого и дум» в полной мере передает атмосферу этих переговоров:

«Как-то в конце сентября пришёл ко мне Бакунин особенно озабоченный и несколько торжественный. — Варшавский Центральный комитет, — сказал он, — прислал двух членов, чтобы переговорить с нами...

Тогда набирался мой ответ офицерам. — Моя программа готова — я им прочту моё письмо. — Я согласен с твоим письмом, ты это знаешь... но не знаю, всё ли понравится им; во всяком случае, я думаю, что этого им будет мало.

Вечером Бакунин пришёл с тремя гостями вместо двух. Я прочёл мое письмо...

Я видел по лицам, что Бакунин угадал и что чтение не то чтоб особенно понравилось. — Прежде всего, — заметил Гиллер, — мы прочтём письмо к вам от Центрального комитета.

Читал М[илевич]; документ этот... был написан по-русски — не совсем правильным языком, но ясно. Говорили, что я его перевёл с французского и переиначил, — это неправда. Все трое говорили хорошо по-русски.

Смысл акта состоял в том, чтоб через нас сказать русским, что слагающееся польское правительство согласно с нами и кладёт в основание своих действий “признание [права] крестьян на землю, обрабатываемую ими, и полную самоправность всякого народа располагать своей судьбой”. Это заявление... обязывало меня смягчить вопросительную и “сомневающуюся” форму в моём письме. Я согласился на некоторые перемены и предложил им с своей стороны посильнее оттенить и яснее высказать мысль об самозаконности провинций — они согласились. Этот спор из-за слов показывал, что сочувствие наше к одним и тем же вопросам не было одинаково.

На другой день утром Бакунин уже сидел у меня. Он был недоволен мной, находил, что я слишком холоден, как будто не доверяю. — Чего же ты больше хочешь? Поляки никогда не делали таких уступок... — Мне всё кажется, что им до крестьянской земли, в сущности, мало дела, а до провинций слишком много... — Ты точно дипломат на Венском конгрессе,— повторял мне с досадой Бакунин, когда мы потом толковали у него с представителями жонда[II] придираешься к словам и выражениям. Это — не журнальная статья, не литература. — С моей стороны, — заметил Гиллер, — я из-за слов спорить не стану; меняйте, как хотите, лишь бы главный смысл остался тот же. — Браво, Гиллер! — радостно воскликнул Бакунин.

“Ну этот, — подумал я, — приехал подкованный и по-летнему и на шипы, он ничего не уступит на деле и оттого так легко уступает на словах”»[12].

При всей ограниченности программы издатели «Колокола» в общем оценили её положительно. Идея братского русско-польского революционного союза целиком и полностью поддерживалась ими, и это нашло своё отражение в ответе ЦНК. В нём говорилось, что «письмо ваше к нам, помещённое в прошлом листе “Колокола”, отмечает новую эпоху в великой эпопее польской борьбы за независимость».

В заключительный день переговоров обсуждались вопросы практического взаимодействия русских и польских революционеров. Внимательно были выслушаны предложения Потебни, сводившиеся к следующему: до начала восстания армейская организация будет действовать в тесном союзе с партией «красных», сохраняя при этом свою самостоятельность, а в ходе его будет всячески помогать восставшим. В повстанческой армии будет сформирован русский легион, который примет участие в сражениях не только за свободу Польши. По предложению Потебни было решено, что та часть русского войска, которую удастся увлечь идеями свободы и правды, присоединится к польскому восстанию, но что после первой победы — если будет победа — она воспользуется любым удобным случаем для того, чтобы выйти из польских пределов и чтобы под знаменем «Земли и воли» идти подымать на русской земле мужицкий бунт за землю и за волю.

Потебня был доволен итогами переговоров, по завершению которых Герцен вручил ему послание «Русским офицерам в Польше» — долгожданный ответ на его письмо. Он видел, насколько Герцен, Огарёв и Бакунин обеспокоены судьбами молодых офицеров, исходом борьбы. Андрей Афанасьевич помнил послание почти наизусть:

«Вы должны стремиться к тому, чтобы ваш союз с Польшей двинул бы наше земское дело. Не распускаться в польском деле, а сохранить себя в нём для русского дела»[13].

Он был полностью согласен с Герценом, что наметившийся к 1861 г. в России революционный подъём заметно пошёл на убыль и расчёты на крестьянское восстание строить нереально. Но если восстание в Польше, рассуждал Потебня, начнётся раньше весны 1863 г., когда должно вступить в силу «Положение о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости», вдруг обстоятельства сложатся таким образом, что выбора — начинать или откладывать восстание — не будет? Что тогда?

И словно в подтверждение его опасений в печати появился указ о рекрутском наборе молодёжи «по приговору старших и большей частью дурного поведения». Так Велепольский намеревался искоренить заразу бунта и в несколько недель задушить возможные выступления. Указ поставил ЦНК и офицерскую организацию в трудное положение. Потебня и Падлевский с трудом сдерживали порыв, доказывая, что восстание — это не любительский спектакль, который можно начать без подготовки, и что такая кровавая импровизация чревата серьёзными жертвами.

В то время когда Потебня и Падлевский находились в Лондоне, в Польше от имени ЦНК было выпущено воззвание, в котором говорилось, что восстание начнётся до рекрутского набора и молодёжь будет спасена от солдатчины. История появления этого воззвания до сих пор не выяснена. ЦНК приходилось либо отказаться от него, что грозило полной потерей авторитета, либо вступить в вооружённую борьбу.

Из письма Герцена в ЦНК

...Произведите набор рекрутов, но не делайте демонстрации там, где нет ни малейшей надежды на успех. Через 2—3 года рекруты проникнутся духом свободы; они повсюду, где бы ни оказались, приобщатся к общему делу. Если вы... поступите иначе, вы поведёте этих бедняг на заклание, как животных, и остановите движение в России ещё на полвека; что же касается Польши, то в таком случае вы её безвозвратно погубите[14].

Потебня сознавал серьёзность доводов Герцена, но среди хора, ратовавшего за скорейшее начало восстания, трезвые голоса звучали неубедительно. На армейскую организацию и её руководителя легла огромная ответственность. Андрей Афанасьевич был неутомим в собирании сил, но, к сожалению, не везде удавалось связаться с польскими организациями. В такой сложной обстановке понадобилась еще одна поездка в Лондон в надежде получить обстоятельный совет.

В третий раз отправились в опасный путь Потебня и Падлевский, но Герцена не застали — он на несколько дней отлучился. Огарёв и Бакунин встретили друзей тепло и сердечно, но с явным беспокойством. Визит не был запланирован, и, следовательно, на то имелись серьёзные причины. Рассказав о них, Потебня и Падлевский выслушали такие слова:

«Отклоните восстание до лучшего времени соединения сил... Если ваши усилия останутся бесплодными, тут больше делать нечего, как покориться судьбе и принять неизбежное мученичество, хотя бы его последствием был застой России на десятки лет»[15].

Огарёв и Бакунин настаивали, чтобы Потебня сам обратился от имени Комитета к офицерам. Одно дело, когда из Лондона пишут издатели «Колокола», другое — когда к ним взывает их товарищ. Потебня согласился. Так появилось обращение, чётко и ясно характеризующее обстановку, цели и задачи польского движения, обосновывающее необходимость участия в нём русских. Заканчивалось оно словами Арнгольдта, произнесёнными перед казнью: «Товарищи! Мы, на смерть идущие, вам клянёмся!..»

Побыв несколько дней в Варшаве, Потебня и Падлевский отправились в Петербург. Их приняли члены Центрального комитета «Земли и воли» Слепцов и Утин.

Исхудавший от постоянного напряжения, большеглазый, обросший густой бородой, Потебня выглядел старше своих лет. Он говорил негромко, каждая мысль была глубокой и продуманной. Заявил о решении офицерской организации присоединиться к российскому обществу «Земля и воля», Слепцов и Утин одобрили этот шаг, и отныне Комитет стал его составной частью.

Из меморандума о петербургских переговорах представителей Центрального национального комитета и Центрального комитета «Земли и воли» от 23 ноября 1862 г.

1. Основные принципы, изложенные в письме Центрального национального комитета к гг. Герцену и Бакунину, приняты за основание союза двух народов: русского и польского.

2. Центральный национальный комитет признаёт Комитет свободной России единственным представителем русской революции, а Комитет свободной России, со своей стороны, признаёт Центральный национальный комитет единственным представителем польской нации...

4. Центральный национальный комитет признаёт, что Россия ещё не так подготовлена, чтобы сопровождать восстанием польскую революцию, если только она вспыхнет в скором времени. Но он рассчитывает на действенную диверсию со стороны своих русских союзников, чтобы воспрепятствовать царскому правительству послать свежие войска в Польшу...

5. Русские военные, которые находятся в Польше и примут участие в заговоре, объединятся в один корпус, организованный и управляемый Комитетом, который будет иметь своего представителя в Варшаве и при котором будет находиться представитель Комитета свободной России. Этот представитель сможет придать новой организации национальный характер в смысле борьбы за дело русской независимости и свободы. До нового распоряжения все расходы по военной организации принимает на себя Центральный национальный комитет[16].

Впервые в истории зарождался союз революционеров, о котором мечтали ещё декабристы. Как равноправные его члены вошли в него землевольцы, на знамени которых были написаны слова «земля» и «воля», и польские революционеры, сохранившие лозунг повстанцев 1831 г. «За нашу и вашу свободу». Европа ещё не знала такого союза, и участники переговоров понимали, как важно было всячески укреплять его на первых порах. Но в то же время все они прекрасно сознавали, что основные испытания ждут союз впереди.

О переговорах в Петербурге Потебня известил издателей «Колокола» письмом:

«Я только что возвратился. Я не могу Вам писать теперь подробно о результате этой поездки, но вообще она оказалась лучшей, нежели мы могли предположить. События приближаются, работы слишком много у каждого, а у меня в особенности, а между тем моё положение со дня на день становится труднее, за мной просто охотятся, и не знаю, долго ли можно будет скрываться от них»[17]...

Январские снегопады были сильными. Вьюги заносили санные пути, мороз безраздельно властвовал на огромных просторах империи. Но вот стихия успокоилась, унеслись в своё логово студёные ветры, и наступило долгожданное затишье. Страна вступила в 1863 год.

«Что нас ждёт в новом году? — задавали вопрос крестьяне, которые должны были стать из временнообязанных свободными землепашцами.— Будет ли воля? И если будет, то какая? Будет ли земля? И если будет, то сколько?»

Тревога терзала миллионы ревизских душ.

«Что принесёт нам новый год? Откуда ждать подвоха?» — загадывали верхи и пытались уловить ответ в морозной тишине первых дней 1863-го.

«Каким он будет, новый, 1863 год? — с волнением думали революционеры.— Станет ли он концом самодержавия или оно укрепится на костях восставших за свободу? Возьмёт ли народ в руки рогатину, поднимется ли против тиранов? В каком из уголков империи прорвётся недовольство? Откликнется ли на него страна?»

И взоры их обращались к Польше. Сообщений из неё ждали, официальные газеты моментально раскупались. Все понимали, что объявление о рекрутском наборе равнозначно взрыву, и надеялись, что случай предотвратит его. Одни — из страха за собственную шкуру, другие — из чувства сострадания к судьбам польских патриотов.

Готовилась к наступлению реакция, готовились к решительной схватке с царизмом польские и русские революционеры. Перед Комитетом фактически уже не существовало выбора, приходилось начинать восстание.

Заседания ЦНК проводились почти ежедневно и были полны драматизма. На членов Комитета смотрели десятки тысяч глаз молодых поляков. Стала наконец известна и дата набора — 14 января. Но Велепольский и здесь опередил революционеров и внезапно перенес срок на 3 января. Роковой час настал.

Из статьи маркиза Велепольского «Dziennik Powsechny» № 6 от 19 января 1863 г.

Никогда ещё в продолжение 30 лет новобранцы не исполняли столь охотно своей повинности, они бодры и веселы, многие радуются тому, что, поступив в школу порядка, каковою будет для них военная служба, они покинут жизнь праздную и беспутную, которая им была в тягость.

Ложь Велепольского несомненна. В руки властей в основном попали лица, непригодные к военной службе, а молодые и здоровые укрылись в Свентокшижских горах и Беловежской пуще.

На совещании ЦНК было решено начать восстание через неделю после объявления набора. На встрече с представителями повстанческих организаций Падлевский произнёс речь:

«После долгого сна нация проснулась и начала жить... Молодёжь должна пожертвовать собою для спасения простого народа, для разрешения крестьянского вопроса... Как солдат регулярной армии, я понимаю всю трудность нынешнего положения, я знаю, что не смогу сделать ничего лучшего, как погибнуть, неся крестьянину своей собственной рукой то, что ему принадлежит...»[18].

Потебня слушал друга и с горечью думал: «Да, лучшее, что мы можем сделать, — это погибнуть, на другое просто нет. времени. Время! Ну хоть бы один-два месяца. Но их у нас нет. И не только их. Нет денег и нет оружия».

Незадолго до начала восстания в Варшаву приехал Слепцов. Он направлялся в Лондон к Герцену. Чтобы поближе познакомиться с обстановкой, Слепцов задержался в Варшаве на несколько дней и был поражён услышанным от Потебни и Падлевского. Он знал, что восстание не готово, но не предполагал, что настолько. Восставшие были обречены. Более того, центр, которому по замыслу поручалась координация действий польских и русских революционеров, так и не был создан, и это сказалось незамедлительно.

Потебня рассылал своих связных в надежде, что удастся наладить взаимодействие армейских революционеров с повстанцами. Он выезжал вместе с Падлевским в пункты их сбора, убеждал командиров и стремился выполнить своё обещание: привести на сторону восставших батальон.

Из письма Бакунину(а?) в ЦНК

Центральный комитет в Варшаве, дороживший сначала союзом с революционной Россией и сильно рассчитывающий на сочувствие расквартированных в Польше войск, в последнюю минуту, по-видимому, изменил свою точку зрения, он решил, что было бы безумием полагаться на положительные и вполне обоснованные уверения наших офицеров, что следовало воспользоваться их нравственным потрясением и естественно вызванным колебанием, чтобы застигнуть врасплох и обезоружить. Я думаю, что Центральный варшавский комитет ошибся в своих расчётах: он не приобрёл таким путём большого количества оружия, но одним взмахом разрушил работу целого года, он лишил себя существенной, я скажу, огромной поддержки против русского правительства[19].

И всё же, спасая честь русской демократии, десятки русских солдат и офицеров с оружием в руках переходили на сторону повстанцев. Они воспринимали дело освобождения Польши как своё кровное и не щадили за него жизней. Нет, не напрасно соединял и направлял усилия армейской организации на практическую помощь повстанцам её руководитель Андрей Потебня. Не напрасно вело свою работу революционное общество «Земля и воля». Через полицейские кордоны, минуя конные разъезды, спешили со всей России люди под знамёна восстания.

Потебня принял решение отправиться в Лондон. Всё в том же доме, как и раньше, звучал его не потерявший уверенности голос: «Присоединение русского войска к польскому для нас вопрос нравственной реабилитации и чести». Бакунин горячо поддержал его: «Один факт существования легиона стоил бы нескольких побед на поле брани». Он же предложил свои услуги и написал рекомендательное письмо Мариану Лянгевичу, возглавлявшему повстанческие отряды на юге Польши. Во время его короткого пребывания в Лондоне на свет появилось обращение «Офицерам всех войск от общества “Земля и воля”», которое заканчивалось словами: «До свиданья, товарищи! До торжественного свиданья, там, где мы с разных концов все сойдемся и где Земский собор утвердит за народом землю и волю»[20]. Под ним стояла печать, на которой были изображены две руки в дружеском рукопожатии.

Отряд Лянгевича располагал свои силы в районе Кракова. Это был наиболее значительный из повстанческих отрядов; его численность превышала 3000 человек, и действовал он на фоне других польских отрядов относительно успешно.... Сражённый пулей в грудь, погиб великодушный русский за свободу несчастной Польши! Мы чтим память благородного Андрея Потебни и ставим его примером самых возвышенных идей и чести. Польше не забыть его сердца.

Итальянский революционер, фанатичный и суровый Джузеппе Мадзини писал Н.А. Огарёвой:

«...Помните ли вы русскую фамилию Потебня? Ваши друзья знали и любили его, восхищаясь им; я тоже видел его, он вполне заслуживал этого. Он кончил свою жизнь, посвящённую на пользу его родины — России, как известно, на поле битвы»[23].

В одном из писем Мадзини сообщал, что у него находится бумажник Потебни. В скором времени он передал эту реликвию Герцену. С волнением Александр Иванович открыл его и нашел письма Н.П. Огарёва и М.А. Бакунина, написанные в ноябре, когда Потебня в третий раз приезжал в Лондон. Листки были потертыми, видно было, что их неоднократно доставали.

Страстным «Надгробным словом» откликнулся на страницах «Колокола» на смерть Андрея Потебни Н.П. Огарёв.

Надгробное слово! ( Сокращённо)

Друзья, юноши!

Великая скорбь и великое упование нудят меня говорить с вами. Надгробным словом хочу звать вас к усиленному труду на постройку новой жизни. Память Потебни — ничем лучше не могу почтить. Он погиб ради этой новой жизни, уверенный, что его смерть послужит примером и заветом. Я не встречал юноши преданнее общему делу больше, отбросившего всякие личные интересы и такого безустального в своей постоянной работе — основать общество русских офицеров и солдат для завоевания русскому народу земли и воли. Судьба его поставила в Польше, где он и основал комитет русских офицеров. Вскоре потом он приезжал к нам. По желанию его друзей мы напечатали адрес офицеров к великому князю и адрес офицеров к офицерам.

«Я еду, — писал он нам на возвратном пути в Польшу, — а в ушах у меня раздаётся: “Мы, на смерть идущие, вам клянёмся!”»

Но нам ещё раз суждено было увидеться. Приехавши в Польшу, он соединил общество русских офицеров с главным обществом «Земля и воля» в России. А как он жил в Польше? Для того чтобы не быть прикованным к месту, он уже давно оставил свой полк и долго скитался, являясь то тут, то там, где только требовали обстоятельства, ежели нужно, подвергаясь опасности быть узнанным и расстрелянным. Он глубоко чувствовал трудность положения русского в Польше, весь ужас драться против своих и всю необходимость отпора петербургскому гнёту. Он глубоко чувствовал позор, который ляжет на имя русское, если в войске не найдётся ни одного свободного голоса, ни одного свободного подвига, а только палачество да палачество...

Но что можно было сделать? Собрать русский отряд, сначала пристать с ним к польскому восстанию и потом идти в Россию подымать народ за землю и волю и, вероятно, погибнуть, заявить, что нашлись солдаты и офицеры, которые не хотели быть палачами в Польше, не хотели сложить головы, чтобы кликнуть первый клич на всю Русь — о слушной поре, когда земля русская должна быть отдана безусловно вольному русскому народу.

Потебня собрал отряд.

Несчастный случай разрушил его... Но теперь мы не станем говорить об этом, много причин заставляет молчать. Вы это поймете, друзья-юноши! Придёт время — мы скажем, в летописях пропуска не останется. Положение становилось невыносимо. Потебня приехал к нам, чтобы сколько-нибудь одуматься. Через несколько дней он поехал в Польшу, давши нам слово, во всяком случае, сохранить комитет русских офицеров и его связь с обществом «Земля и воля».

Друзья-юноши! Дайте волю моей личной скорби. Я любил его как сына. Я чувствовал, что он погибнет за дело чужое, по многой розни в постановке общественных вопросов, — но своё, потому что оно дело свободы; я чувствовал, что он едет на убой, а всё же с мыслью, что его уже нет на свете, — не могу ужиться. Знаю, что плакать некогда, а слезы душат. Гляжу на его портрет: он его прислал нам за несколько дней до битвы. Мы напечатаем снимок, чтобы вы его знали и помнили и показывали народу русскому, во искупление которого от грехов петербургского императорства он сложил голову. Гляжу на его диплом, он мне оставил на память, чувствуя, что уже не вернется. Да еще два-три письма. Вот и всё, что от него осталось...

И где его труп? И долго ли он страдал, подстреленный русской пулей? И кто, и где похоронил его?...

И то, что он сказал перед кончиной,
из слушавших его не понял ни единый.

Я знаю, что он сказал... Он сказал, что с радостью отдаёт свою жизнь за оправдание имени русского в надежде, что своей смертью заставит встрепенуться много юношей и идти на завоевание народу русскому земли и воли. Только этой мыслью он и жил, стало быть, он с ней и замер.

Друзья! Отслужите по нем такую панихиду, которая его достойна, дайте друг другу слово продолжать его дело.

Вы, которые его знали, не расторгайте своей связи, как бы вы ни были рассыпаны по пространству земли русской, сохраните свято офицерский кружок, которого влияние должно сделаться силой по своему русскому войску. Не разъединяйтесь с обществом «Земля и воля». Сплотитесь в единый крепкий союз, которого работа соединила всё войско и всё крестьянство в одно стремление, в одну мысль, в одно дело. Отомстите за его смерть стройным сооружением русской свободы.

Как был хорош Потебня в неусыпной деятельности собирания строя! Условия, в которых он находился, не дали ему выбора, он не мог не идти на преждевременную смерть. Утрата его для дела огромна. Спешите заступить на его место, вы, юноши-офицеры, вы — подобно ему страдальцы кадетских корпусов, которых узкое, тупое, нечеловеческое воспитание домучило до понимания свободы, — не оставляйте военной службы. Как бы она ни была тяжела, терпите и идите в войско создавать ту силу, которая несокрушимо станет за землю и волю народную.

Друзья-юноши! Дайте ваши руки! Да разделите же вы со мной мою скорбь, потому что у нас и скорбь общая, и соединимся в одно упование на одну работу, и когда придёт время, вместе пойдёмте через все опасности на торжество вольного, землевладеющего русского народа[24].

...Эти места поляки называют «Польской Швейцарией». Среди скалистых гряд и живописных высот заметно выделяется Пяскова Скала, невдалеке от которой находится старинный замок, превращённый после последней войны в историко-краеведческий музей. Сюда в 1953 г. перенесли прах Андрея Потебни и повстанцев, павших вместе с ним в бою у местечка Скала. На гранитной плите надпись:

«Здесь почили шестьдесят пять неизвестных повстанцев 1863 года и среди них русский капитан Андрей Афанасьевич Потебня, который кровью своей скрепил дружбу между поляками и русскими. Вечная слава борцам за вашу и нашу свободу!»

---

По этой теме читайте также:

---

Примечания

Имя
Email
URL
Отзыв