Фабрикатор тусклой пыли

В самой книге название никак не расшифровывается. За её пределами Данилкин объясняет: это из Гегеля — точнее, из «Философских тетрадей» Ленина, где есть выписка из гегелевских лекций по истории философии, касающаяся представлений пифагорейцев о душе как о солнечных пылинках. Властитель душ, марксистский мессия? Он самый. В погоне за броским воплощением этого образа, который явно выстраивается в опусе и ещё более чётко очерчивается в окружающих его интервью, автор не разбирает дороги. «Пантократор» по-гречески — «вседержитель», «властитель всего» (так называется один из канонов изображения Христа). И нельзя быть «пантократором» чего-то отдельного, коль скоро сама характеристика указывает на власть надо всем сразу. Название, это жалкое детище «копирайтерского» пафоса и элементарной безграмотности, как нельзя лучше характеризует то, чему оно дано.

Задача Данилкина — вписать Ленина в мыслительную систему поколения «мессенджеров», «социальных» сетей и «интерактивно-просветительских площадок». Об этом сразу сигнализирует подбор словаря, в котором каждую статью спокойно можно помещать в кавычки. Дискурс. Мем. Хэштег. Стартап. Просмотры, лайки и комментарии. Медиасреда. Квест. Троллинг. Ошибка 404. При этом Данилкин — например — просто не знает, что «рабочий-металлист» не означает «рабочий-металлург», и не считает важным на всякий случай этим поинтересоваться, чтобы не опозориться, назвав слесаря Ивана Бабушкина металлургом. Расстановка акцентов тоже свидетельствует о названной задаче. Ленин катается на велосипеде. Ленин генерирует мемы (первый его мем, по Данилкину, — «мы пойдем другим путём»). Ленин заседает в кофейнях. Ленин набирает лайки. При этом Данилкин почти не способен мыслить, не прибегая к мемам, лайкам и похожим объяснительным схемам, он нигде не может толком показать, по каким причинам современные Ленину события вообще могли произойти, — и даже не утруждает себя попыткой это сделать. Не трудится — и не боится показаться из-за этого смешным. Зачем тогда нужен весь массив освоенной литературы, объёмность коего кокетливо подчеркивается автором и восхищённо — всеми, кто хвалит его произведение? Лишь для того, чтобы иметь возможность проявить подобное кокетство и заполучить подобное восхищение. А опозориться и выглядеть смешным Данилкин не боится исключительно потому, что, «приближая» материал к своей аудитории, он стремится только потрафить её вкусам, а не побудить самостоятельно, критически думать о выбранном герое и его роли в истории.

«Ленина, да, можно представить простой суммой материальных свойств и ассамбляжем явлений; но в нём есть нечто большее, что-то такое, что не схватывается даже в самом полном перечне, — его сущность», — вот как пишет Данилкин, когда не занимается расстановкой хэштегов. Демонстрация этой сущности — в характерном эпиграфе выше. Разумеется, автора не волнует, что только что процитированная фраза понятна всем на уровне здравого смысла, и огород городить вовсе не обязательно. И, разумеется, ему всё равно, что фраза, вынесенная в эпиграф, не только никому не будет понятна, но и в принципе не может быть соотнесена с действительностью. Мы имеем издевательскую пародию на диалектическую манеру мысли, пародию, не просто схожую с наиболее зубодробительными образцами советского казенного «марксизма», а родственную им, то есть являющуюся, в сущности, аналогичным тотальным извращением подлинно диалектического метода. Здесь точно так же единство и борьба противоположностей (части и целого, например), переход количества в качество и отрицание отрицания используются без разбора как клише, чья парадоксальность узаконена как норма, и потому они могут свободно служить целям обуздания, легкой классификации каких угодно сложных, труднообъяснимых явлений жизни, когда прочие мыслительные средства бессильны. Разумеется, при этом формулировки остаются всего лишь фразами; оттого Данилкину и невдомек, что «эволюционные изменения» вовсе не исключают «“скачков”» и «“перескоков”», а даже подразумевают их, как давно показала теория эволюции. От сродства с советским «марксизмом» Данилкина не спасёт даже куцая маскировка в виде частокола кавычек. Однако те из поклонников Данилкина, кто чохом списывает в утиль и настоящее ленинское наследие, и псевдомарксистскую догму, неспособны разглядеть, что словесная пыль автора «Пантократора» — это всего-навсего измельчённый бетон официозного «диамата». Который очень хорошо доказал, что среди способов интерпретировать Ленина едва ли можно найти худший (если, конечно, не иметь в виду те, что основаны на заведомой лжи). Данилкин, кажется, решил с этим доказательством поспорить.

То, что выдаётся за попытку убедительно и беспристрастно, не скатываясь в обличения и разоблачения, дать панораму ленинской жизни, в итоге оборачивается отсутствием биографии как таковой. Заранее выторговывая себе уважение за взвешенный подход и положение над схваткой, Данилкин на деле почти всё время занимается провокациями сомнительного качества. Он на пустом месте сравнивает Ленина то с Буддой, то с Христом, то с Колобком («колобковской» лысиной Ленина иллюстрируя знаменитый парадокс о плешивом). От Данилкина читатель узнает, что Ленин — это как Маркс, только на стероидах, что казнь Александра Ульянова для Симбирска — как смерть Лоры Палмер для Твин Пикс, а Чернышевский, оказывается, был для своего поколения кем-то вроде Пелевина — ведь у него можно найти цитаты на все случаи жизни. А вот ответа на вопрос, почему Ленин стал Лениным, читатель не дождется. Человек, незнакомый до «Пантократора» с ленинской биографией, после прочтения книги никакого взвешенного мнения о герое сформулировать не сможет.

Бесконечное словоблудие автора ясно показывает, что у него отсутствуют критерии чего бы то ни было, начиная с подбора материала и кончая грамотностью и вкусом, отсутствуют чёткие представления о чём-либо, вплоть до задач биографий конкретно и книг вообще. А ведь он долгое время был одним из главных советчиков страны по книжной части. Впрочем, одну вещь Данилкин осознаёт прекрасно: он создал не образ Ленина, а его заведомо травестийную версию. Осознаёт и нагло ставит себе в заслугу, ибо именно такого образа и жаждет, по его мнению, современный читатель: непонятное, но мощное чёрт знает что, говорящее с тобой на одном языке и бьющее прямо в мозг. Главное — не знание, а настроение, с которым ты проглатываешь буквы.

Знаменитые «критики» хорошо потрудились, чтобы ускорить и усилить воздействие данилкинского «Ленина» на мозги читательской аудитории. Дело не в Ленине, объясняют они, ведь написать обстоятельную и непредвзятую книгу о нём — задача непосильная. Дело в языке, в форме, наиболее подходящей для того, чтобы заинтересовать современную молодёжь. Павел Пряников — на сайте «Горький» — в рецензии «Ленин как прогрессор» пишет: «Данилкин часто намеренно упрощает сюжет, чтобы современный, особенно молодой читатель с картиночным сознанием мог воочию, словно на соседней улице, увидеть то, что происходило более ста лет назад». Константин Мильчин — внук великого редактора и сын замечательного историка литературы — говорит в своём «Ильиче в бургерной»: «Привести его в Москву второй половины 2010-х, усадить в барбершоп, в бургерную, в крафтовую пивную, на велодорожку, сводить в “Гараж” и парк Горького. Историчен ли этот Ленин? Да какая разница. Читайте эту биографию как прозу. Так она вам доставит удовольствие». Галина Юзефович — дочь двукратного обладателя «Большой книги», — приняв опус Данилкина не особенно восторженно, все же находит в нем несколько неоспоримых достоинств, которые перечисляет прежде чем начать критику (одно из них непостижимым образом оказывается в то же время и недостатком). Впоследствии, хваля и рекомендуя «Октябрь» Чайны Мьевиля, в той же колонке она отдельно высказывается о «Пантократоре» более благосклонно. По сути, у нее получается, что «Октябрь» — отличная вещь, а Данилкин написал на схожую тему, но похуже. Фактически наравне эти книги подаются на «Горьком». Однако «Октябрь» — грамотная, с большим знанием дела написанная работа, где автор прежде всего задумывается об изображаемых людях и событиях, а не о вкусах бургершопной публики и демонстрации собственных достоинств. На фоне «Октября» ещё очевиднее становится, что «Пантократор» — не то что не «большая книга», а вовсе никакая. Только далеко не всем; а «критика» не даёт неподготовленному читателю, о котором якобы заботится Данилкин и по-настоящему заботится Мьевиль, никаких инструментов для отделения зёрен от плевел. Более того, скрывает существование этих инструментов. Дело для неё не в Ленине, а в Данилкине.

Даже те, кто воспринял «Пантократора» с осторожностью и без восторга, отмечают его «неоднозначность» и стиль. Слепота или ложь: Данилкин абсолютно однозначен в своей установке написать кирпич, не высказавшись в нём по существу, потому что это не нужно ни ему, ни тем, на чьё внимание он прежде всего рассчитывает, — а «литературная игра», которую он якобы осуществляет — всего лишь не особенно умелое следование простейшей модели составления постмодернистских текстов. Возьмите для сравнения «13 опытов о Ленине» Славоя Жижека: не будем сейчас говорить об уровне сложности, достоинствах и недостатках книги, но её автор, который тоже от души сыплет отсылками (и чтоб были понеакадемичнее), анекдотами и прибаутками, делает это мастерски, к месту, демонстрируя гораздо более глубокое понимание того, к чему отсылает и, главное, не забывая о реальной фигуре, чья фамилия вынесена в заглавие.

Не раз приходилось слышать, что даже если работа Данилкина и плоха, она ценна хотя бы тем, что противостоит всевозможным мифам о Ленине и об Октябрьской революции: Данилкин считает Ленина выдающимся политиком, работавшим не против людей, а для них, Данилкин считает Октябрьскую революцию закономерной и справедливой — и это уже хорошо. Но подъём интеллектуального уровня читающих — вещь в борьбе с мифами необходимая, без неё нечего и надеяться на распространение объективного подхода к прошлому. И поддержка со стороны персонажей, чьими основными ценностями являются «удовольствие от текста» и желание угодить избранной аудитории, не покушаясь, упаси бог, на её (не)способность к критическому мышлению, только вредит установлению подлинного, исторического облика Ленина и Октября. Как бы ни разглагольствовал Данилкин о своей свободе от любых стереотипов — его подход предвзят именно в силу стремления создать привлекательную «картинку» для «картиночного сознания».

Бетонную пыль проще употребить внутрь, чем бетонный блок, но усваивается организмом она точно так же.

«Номах» Игоря Малышева, не получивший ни такой известности, как «Пантократор», ни премии, и попавший в короткий её список, возможно, только благодаря тематическому совпадению с главным юбилеем года, является ещё одним примером того, как не следует писать о революционерах и революции. Ещё одним примером книги, которая не то что не должна претендовать на звание «большой», а даже просто рассматриваться как образец хорошей литературы. Поэтому мы и решили присовокупить краткий обзор этого романа к рецензии на опус Данилкина.

Хамон

Номах — анаграмма фамилии Махно, взятая из поэмы Сергея Есенина «Страна негодяев». В интервью автор романа признаётся: вымышленное имя реального человека даёт ему как писателю «некую вольность в обращении с материалом». Как же он воспользовался этой возможностью?

В полной мере. И прежде всего той стороной вольности, что избавляет от необходимости как следует продумывать художественную цельность своего произведения, включая его стиль. Малышев — зрелый человек и опытный писатель. Писатель, специализирующийся в том числе на детско-отроческой литературе. Само по себе, разумеется, это ни в коей мере не недостаток. Но тут ты словно читаешь талантливого и увлекающегося подростка, на голову которому не так давно начали сваливаться кровавые факты истории страны. Подростком овладевает ощущение (ещё не осознание) всеохватности революции, страха перед нею и одновременно восторга. Он прочитал столько книг о Гражданской войне, столько посмотрел фильмов, он столько теперь знает — и ему, конечно, не терпится поделиться всем этим. Вот он и делится: «Там, на куче угля, перемазанная чёрным Вика стреляла с двух револьверов по бегущим к ней по крышам белякам».

Судя по всему, Малышев пытается эксплуатировать героико-лирическую манеру повествования, подражая советским произведениям о войне — какой бы то ни было — для детей и юношества. И одновременно использовать квазибылинный, околонародный метод изложения. Однако видно, как ему тяжело оставаться в рамках выбранного гибридного слога и не сбиваться на обыденную современную речь. То «был Номах бос», то «машина для убийств», то «месяц над полем взошёл», то «оптимальный вариант» — стиль меняется безо всяких мотивов, вне зависимости от контекста и его смены. Порой не удаётся выдерживать его даже в рамках одного предложения: «Истлевает и падает упряжь коней, и они идут, больше не направляемые людьми, словно осознав цель похода и приняв её, как свою».

Непосредственное содержание недалеко ушло от формы. Автор описывает вещи, которые не могут не вызвать у читателя сильных эмоций. Мальчик, на глазах которого толпа белых насилует его мать; анархисты, закапывающие живьём в землю красных, и подобное. Не могут — и поначалу, быть может, вызывают. Проблема в том, что должный отклик на подобные эпизоды возможен только тогда, когда они помещаются в повествование в качестве узловых моментов, моментов высшего эмоционального напряжения. «Номах» же едва ли не полностью состоит из таких картин. Хорошее литературное произведение невозможно построить на бесчисленно повторяемых с различными вариациями описаний зверств белых, красных, зелёных. Сама идея показать предельную жестокость войны рискует быть погребённой под механически нагромождаемыми сценами насилия. Но не понимающий этого Малышев заигрывает с кровавой палитрой до последних пределов — и не только в смысле пролитых на страницах литров крови. У него появляется садист-белогвардеец, то выжигающий пленному глаз линзой в буквальной попытке заглянуть в «бездну русской души», то просящий доктора соединить кровеносные системы красноармейца и «номаховца», чтобы продемонстрировать: они «сиамские близнецы… Кровь от крови. Плоть от плоти. Смрад от смрада». Этот персонаж, воспринимаемый, кажется, его создателем как гротескный образ наивысшей жесткости человека к человеку (а что-то подсказывает, что нужный и для того, чтобы продемонстрировать авторское отношение к большевизму и анархизму), на фоне всего остального выглядит просто ярчайшим образцом неумения добиться по-настоящему шокирующего гротеска, уродливой поделкой ради самого уродства. Что ж, именно из-за своего метода — точнее, его отсутствия — самому писателю, в отличие от героя, не удалось успешно провести эксперимент и слить свой роман воедино; пришлось маскировать под роман-коллаж. Книга не стала книгой, оставшись кучей мёртвых кусков плоти, сыровяленого мяса.

В этой куче, кстати, попадается и сам Есенин, у которого позаимствовано название. Тоже под вымышленным именем. Правда, в его случае Малышев, не мудрствуя лукаво, просто убрал из фамилии первую букву. Получился Сергей Александрович Сенин — поэт, столичная штучка, любимец женщин, распутник и пьяница, тяжело переживающий события, разворотившие нутро России… Он — автор поэмы «Страна негодяев», в котором действует бандит по фамилии… Махно. Какая постмодернистская ирония! Малышев, похоже, временами чувствует, что чего-то в таком роде не хватает его топорному тексту. Автора печалит судьба настоящего Есенина, и вот по весне (непонятно какого года) его собственный вариант поэта «собрал в чемоданчик одежду и еду на дорогу, зашил в подкладку деньги за последнюю изданную книгу и сел на поезд до Ростова, от которого было рукой подать до Украины…».

Помимо прочего, Малышеву очень нравится играть привитыми масскультом шаблонами. Так, чекист на допросе разговаривает с Сениным: «А ведь это подвалы ЧК. Здесь хамить оперуполномоченному, что смертный приговор себе подписать». А вот врач говорит, что «Россия просто так не отпускает» и добавляет, подумав: «Как морфий. Или как лихорадка». Его собеседница ласково указывает на цинизм и медицинский юмор. О том, что это шаблоны, причем худшего голливудско-комиксного качества (злодей, проговаривающий все вслух, персонажи, не умеющие сравнить духовную зависимость ни с чем, кроме действия наркотиков или болезни), писатель, надо думать, не догадывается. Или догадывается и как раз пытается на них тонко сыграть? Тут мы с полным основанием, в отличие от Мильчина, цитировавшегося в предыдущей части, можем сказать: да какая разница? Выглядит одинаково нелепо.

А почему этот фанфик в крайне популярном сегодня жанре «тёмной фэнтези» вместе с «Пантократором» попали в короткий список литературной премии, а «Пантократор» её взял — отдельная тема.

По этой теме читайте также: